Биография Казаки-некрасовцы на чужбине и в России

МУЗЫКА-ПАМЯТЬ ИСТОРИИ РУССКИЕ И ТУРЕЦКИ НАРОДНЫЕ ПЕСНИ И НАИГРЫШИ

Вглядитесь в этих симпатичных кукол на обложке альбома, и в них словно зазвучит, оживет история. Она оставила следы на костюмах, отдельные детали которых будто подают свои голоса, вплетая их в многоязычную речь — русскую, турецкую, греческую, грузинскую, румынскую… Белая мужская рубаха с нагрудной вышивкой и свадебная рогатая кичка — наиболее древняя, исконно русская одежда; в вышивке на «харюшках» кукол — также отголоски древнерусского орнамента; но тут же яркие турецкие шелка и монеты, узорные пуговицы и полудрагоценные камни — украшения балканских народов; рядом морские раковины — традиционные амулеты живуших на побережье греков и грузин; на наплечных полосках женского балахона — чисто тюркская гамма цветов, символика которой связана с круговоротом земной жизни: костюм казаков-некрасовцев сродни их быту и музыке, в которых также угадываем органичный сплав национальных традиций. Эта многосоставность объяснима длительной жизнью некрасовской общины вдали от родины. Удивляет же другое — как в чужом не затерялось свое? Что помогало, проникаясь духом и культурой разных народов и исторических эпох, оставаться собой, русскими?… Сторона ль моя, а моя сторонушка.

Сторона ль моя чужая.

Я не сам-то зашел на тебя, сторонушку,

Я не сам зашел-заехал.

Занесла-то меня, раздоброго молодца.

Занесла меня неволя...

Так поется в старинной рекрутской песне, которая вводит нас в звуковой мир и судьбу некрасовцев и становится эмблемой альбома. Рекрутчина, возникшая на переломе XVII — XVIII столетий, уводила солдата на далекую чужую сторону. Она как бы и предвосхитила судьбу казаков: надолго оторвала русскую общину от родных мест. Изо дня в день, в течение двух с половиной веков, сохраняя песни и сказки, старославянскую речь и старообрядческую службу, древние иконы и рукописные книги, казаки берегли исконные ценности русской культуры, а потому как бы несли вдали от родины эту своеобразную рекрутчину, продолжая свою миссию защитников Отечества! Начало этому было положено одним из самых трагических по исходу крестьянских восстаний на Дону. Войско Донское, исторически не входившее в состав Московского государства, при Петре I теряет административную автономию. Конфликт с царской властью обостряется и религиозным расколом. Казачья вольница, всегда олицетворявшая свободу и независимость, возбуждает царскую немилость, «смущая» самим своим существованием российское крестьянство. Для усмирения свободолюбивых донцов предпринимаются карательные акции. Погибает более двадцати тысяч человек. В распрях убивают и главу восстания Кондратия Булавина. Сопротивление возглавляет Игнат Некрасов. Поняв обреченность борьбы, но не желая поступаться свободой, он уводит людей в недосягаемые для преследователей районы. С ним ушло три тысячи казаков с семьями. И первым пристанищем в 1708 году стала Кубань, находившаяся в ту пору под турецким владычеством. Здесь и формировались социальное и бытовое устройство общины, ее идеалы, которые были пронесены сквозь всю историю как заветы Игната Некрасова. С тех пор по Некрасову они и величают себя казаками-некрасовцами, по Некрасову и живут, стремясь к равенству и справедливости. Главный же завет — вернуться в Россию, но Россию без царя. Каждый последующий переезд общины, сохранявший ей свободу, был шагом к спасению. Сменялись пристанища — Кубань, Добруджа в устье Дуная, крепость Энез в устье Марины на Эгейском море и наконец озеро Mаньяз близ Мраморного моря. Время от времени отдельные разбросанные группы казаков возвращались в Россию — то под Измаил, то на Азовье, но основная масса оставалась на чужбине, продолжая свои «хождения за три моря». И вот в 1962 году, завершая путь длиною в 254 года, последняя группа — 999 человек — покидает село Коджагель (Большое озеро). Но во время недолгого плавания из Стамбула в Новороссийск, на межземелье родился мальчик, и к новому месту жительства на Ставрополье прибыла тысяча некрасовцев. Все эти годы понятия родины и чужбины находились для казаков в сложном переплетении. «Свое» было памятью о прошлом и мечтой о будущем. «Чужое» сопутствовало ежечасно. Между тем исхоженные пути-дороги, отдаляясь, сами становились историей — глубинной и близкой, многомерной в своем временном и географическом протяжении. Все это и запечатлено творчеством некрасовцев, — в «чужбинной» жизни оно как бы заменяло им родину. Именно мысль о родине устраняла возникавшие разногласия и еще больше сплачивала, укрепляла традицию. Что же хранила эта традиция? Казаки уходили на чужбину с Дона, и, казалось бы, в их фольклоре должны были сохраниться донские песенные прообразы. Однако их мы почти не ощущаем. Напротив, нити тянутся, скорее, к северу и центру России. Это закономерно, если вспомнить, что в донских степях издавна находили прибежите многие крепостные и беглые. Архивы сообщают, например, и о сотнях пришлых из Воронежа, городов Белгородской засечной черты, вставших под знамя восстания. Потом, уже за пределами России в общину вливались старообрядцы, крестьяне и ремесленники, спасавшиеся от гонений участники пугачевского бунта. Поэтому даже русская музыкальная традиция некрасовцев изначально не была однородной, а по-своему преломляла разнообразные в своих истоках жанры и сюжеты. Необычная судьба казаков, меняющийся «контекст» жизни рождали главные, ключевые идеи их художественной деятельности. Для некрасовцев такими стержнями стали История и Память. С ними связывались мысли о родине и доме, прошлом и будущем. Памятью были не просто передаваемые из поколения в поколение предания. Память была постоянной опорой их самосознания, самосохранения, залогом возвращения на родину. Поэтому историческая тема пронизывает почти все жанры. Выражая единство духа, исторические песни и поныне составляют основу общинных и семейных праздников, звучат в карагодах, на свадьбах и просто для себя. В них реальное перемежается с вымышленным, оживают некогда происшедшие события, величием наполняется образ Игната Некрасова. Метафорически ярко выражена тема прощания с Россией, переезда на чужбину, отсюда и неожиданный сплав поэтики плача и гимна. В одном ряду с этими песнями — былины, наследие древней Руси. Без них не обходится ни одно многолюдное гуляние, ни одна свадьба. И звучат они не как древнее повествование, а как рассказ о своих странствиях (былина о Садко), о своих судьбах («Пир у князя Владимира»). Тем не менее в живом быту уцелело не все. Поэтому специально для альбома по фонограммам филолога Ф. В. Тумилевича, сделанным от переселенцев 1912— 1913 гг. (Краснодарский край), казаками из Ставрополья заново распеты былины об Илье Муромце (19), Алеше Поповиче и Тугарине Змее (20), Добрыне и Маринке (21). Это позволило восстановить жанровый портрет былин у некрасовцев, представленных здесь полностью (кроме 19 и 22). По характеру распевности они близки песням. Отсюда и особенности текстов, которые являются не развернутыми сюжетами, а, скорее, эпическими зачинами. Их содержание напоминает порой эпизоды богатырских сказок (24). Черты былинности проступают и в духовном стихе о Федоре Тырине (22), преломившем сюжетные мотивы Егория-змееборца. Сохранностью многих духовных стихов также поддерживается жизнь эпической традиции. Лирическое начало, пронизывая почти все жанры, придает им художественное единство. В высшей степени лиричны и карагодные песни, хотя стоят они несколько особняком от всех остальных, поскольку приурочены к календарному периоду от Крещения до Маслены. Карагод, собиравший до 500 человек, представлял собой ритуальное многочасовое шествие «по солнцу». Единство с природой, погруженность в нее рождали медленные, удивительные по красоте распевы. С ними перемежались более подвижные крыловые песни (8. 10). Название им дала основная хореографическая форма «воротца», именуемая крылом. Они увлекают пульсирующим движением, пластикой каждого танцующего. Примечательна у некрасовцев неразделенность мужского и женского пения. Мужчины поют даже там, где по общерусской традиции властвуют женщины, например, в свадебном обряде. В то же время мужская традиция в казачьем фольклоре как самостоятельная постепенно потеряла свое значение. Это связано, видимо, с утратой воинского уклада жизни (в религиозном же старообрядческом обиходе мужская певческая традиция сохраняется и поныне). Некрасовское пение — это хоровое одноголосие, гетерофония: женские голоса звучат в одном регистре с мужскими, будто узорочьем вьются вокруг оси напева. Они не контрастируют, и звуковой рельеф отличается выровненностью, монолитностью. Ее усиливает единовременная пульсация слов, присущая древнему многоголосию. Запев и хоровой подхват почти не противопоставлены друг другу, что мало характерно для русского музицирования. Завораживает сольное мастерство певцов. Особенно гибок, непредсказуем в своем мелодическом интонировании голос А. Никулушкиной. В ее исполнении преображаются даже хорошо известные песни, например, «Синее море разыгралося». Замечательны ее ансамбли с А. Чернышевой, Е. Гулиной: напевы, растворенные в прихотливой орнаментике, погружают нас в какое-то незнакомое, «чужое» ощущение музыкального времени, звукового пространства. Цветистость и изысканная неспешность напоминают о восточной монодийной культуре. И это не случайно. Ведь если люди знают не только русские песни, если в трудовой и праздничный ритм их жизни вросли символы и поэтика Востока, то трудно найти грань, отделяющую русские интонации от восточных. Отличительная особенность жизни некрасовской общины — многоязычное окружение. Оно «преследовало» казаков постоянно. Так было на Кубани среди калмыков, черкесов, кабардинцев, татар. Так было и в пестрой по национальному составу придунайской Добрудже. Другие старообрядческие группы, может быть, проигнорировали бы внешние влияния, отгородились бы от них. Некрасовцы же, живя в соприкосновении со множеством других культур, не только сохраняли основы своей традиции, но и постоянно перестраивались, вбирали новое. Так формировались их этнография и костюм, жанровая система музыки и манера интонирования. Для русских вообще характерно такое свойство, как открытость культуры. Будто о некрасовцах в «Заметках о русском» Д. С. Лихачев писал: «Меньше было в русском народе национального эгоизма, чем национальной широты и открытости». Особенно богата встречами была жизнь казаков в Западной Анатолии, куда они пришли в начале XIX века. Этот район Мраморного моря — старая византийская территория — издавна населен различными национальными группами. Отсюда и «цветистость» языков и обычаев: мусульманское соседствует с христианским, живы отсветы язычества, давшего некогда исток и тюркской, и византийской культурам. Здесь некрасовцы встречались с армянами, узбеками, арабами, с которыми подолгу бывали в дороге, вместе служили в армии. От них, случалось, слышали и запоминали разные песни, в том числе турецкие. Были и другие влияния. Так вошла в быт губная гармошка, занесенная итальянцами или немцами, с которыми Турция после I мировой войны имела хорошие отношения. Но исполнение на губной гармошке обрело своеобразие: плясовые наигрыши по-восточному гибки, пластичны, да и названия их характерны — «Измирская», «Черкесская». Губнушка (казаки еще называли ее «музычкой») стала спутницей русских хороводов, протяжных песен и даже былин. Преломлена у некрасовцев и греческая традиция. Истоки ее иные и связаны с греко-турецкой школой Стамбула: мужчины, учившиеся в ней, знают напевы, исторически смыкающиеся с древнерусским пением (17). Естественно, основные контакты были с турками — и в самом селе, с местными жителями, и в городах, как близлежащих, например, Бандырме, так и отдаленных: Измире, Конье, Акшехире — центрах торговли, промышленности и ремесленных промыслов, куда ездили «разжиться» тканями, зерном и прочими необходимыми товарами. Среди сельских песен, встречающихся у некрасовцев, интересен жанр мани — импровизационные припевки, бытовавшие на посиделках. Хорошо известный всем зачин предваряет последующую импровизацию, которая по смыслу и форме не связана с начальными строками. Хоровой припев дает время подготовиться к новому зачину (11):

Во Стамбуле Касым-паша,

Сюда мой возлюбленный пришел.

Что мне делать, как мне быть?

Мой возлюбленный здесь.

Припев: Я подправила себе брови сурьмой,

Я подрумянила свое личико

И встретилась с моим возлюбленным.

У меня на руке часы

Я их либо завожу, либо нет.

Я не пойду с первым попавшимся человеком.

Припев: Я нашла монету в десять курушей

И не знала, что с ними делать.

Однако мой возлюбленный не отсюда родом.

Такие припевки близки частушкам, и поют их, нередко чередуя турецкий и русский языки (12). В городах музыкальные впечатления черпались на ярмарках, в тавернах, балаганчиках, где звучало множество песен (в некрасовской терминологии «театровских»). Этот пласт городских лирических и шуточных напевов отложился в памяти казаков лишь в последние десятилетия. Те, кто уходили на заработки и долго жили в городах, знают, что звучало по радио, а также в кино, которое было любимым развлечением сельских жителей. Одну из таких лирических песен в жанре шаркы поет А. Никулушкина (13):

Что за печальная судьба у меня приключилась?

Я с моим милым мужем рассталась-простилась.

Свои руки открывала, горючи слезы проливала.

О боже, посочувствуй моему горю!

Мой муж оставил меня, и мы простились.

Многим некрасовцам хорошо помнится и песня из популярного в 50-е годы турецкого фильма «Последний романс», о чем вряд ли подозревает автор, ныне здравствующий композитор, певец и киноактер Зеки Мурен (14):

Долгие годы я ждал тебя.

Ты мне приснилась, моя любимая Магнолия.

Но турецкие напевы, попадая на иную национальную почву, преображались интонационно, незнакомые слова и выражения заменялись более привычными, а потому, исполняя чужие напевы, некрасовцы по-русски растягивают гласные, постепенно завышают мелодию, что вовсе не свойственно турецкому пению. Подобная новизна звучания и привлекала турок, которым так нравилось слушать свои напевы в исполнении некрасовцев. Естественно, преображались и тексты, особенно городских песен. Дело в том, что они написаны литературно обработанным языком, в котором сильны влияния книжной персидской лексики, а с ней знакомы лишь образованные люди. Казаки же воспринимали их на слух. Отсюда замена слов, неясность смысла, нечеткость произношения, а соответственно, и трудность перевода таких «турецких» песен. Не случайно и то, что песни помнятся только фрагментами. Подобные переосмысления встречаем и в области топонимики: название озера Маньяс стало произноситься некрасовцами как Майнос, поскольку это слово переводится на русский язык и ассоциируется с чем-то родным (Майнос в переводе с турецкого — «петрушка»). И в этом есть своя закономерность, когда чужое осмысливается как близкое, понятное. Тем самым свое, родное все более возвышается и укрепляется, оставаясь главной, заветной мечтой.

… Ты прости-прощай, наш Тихий Дон,

А тебе, царю, не за что.

Через тебя иду во неволюшку.

Во неволюшку, во туретчину.

Умирать буду — я и там умру.

Если жив буду — я опять приду,

Я опять приду на Кубань-реку.

И вот снова Россия. Но как часть своей истории и своего пути не забыты песни и обычаи чужих стран. Они живут в большом и малом. Добрососедски помнятся имена турецких жителей, хранятся фотографии с Майноса (возможно, и там берегут искусные бисерные украшения, подаренные казаками). Многие старые привязанности не угасли в современном быту. Любят казаки сидеть на ковре, поджав ноги, пить кофе, варить кукурузу, чорбу. Непременно услышим и турецкий язык. В праздники же улицы озаряются блеском сверкающих на солнце костюмов. Таковы сегодня некрасовцы.