НАУКА СЕРДЦУ

… Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших муз и дев.
Но нравится их жалобный напев...

Андрей Анпилов

 НАУКА СЕРДЦУ

Нельзя не почувствовать печальный лад русской песни — она почти всегда поется в минорной тональности. ("Почти" — потому что ряд известнейших хоровых песен — "Хас-Булат", "Степь да степь кругом" и др. — звучат в мажоре). Это многое говорит о национальном характере. Веселье русское — кратко и надрывно, грусть — естественна и сердечна. Огонь безнадежности, сладкая гибельность любви, сострадание ближнему, самопожертвование — составляют самую сердцевину русской песни. А может — и загадку "славянской души".
Общеизвестно высказывание Михаила Глинки о том, что музыку сочиняет народ, композитор ее только аранжирует. Поэты конца ХУ111-начала Х1Х вв. получили в наследство русскую народную песню. Вот что писал о ней поэт Валентин Берестов:

"В 1832 году Пушкин набросал план статьи о русских песнях… Тут и "оригинальность отрицательных сравнений" (вспомним "Не белы снежки" и т.д.), и оригинальность осмысления народом своей исторической судьбы ( "Исторические песни"), и самобытность народного обряда ("Свадьба"), насыщенного песнями, от тоскливых причитаний невесты до разгульного застолья свадебного пира.
Далее "Семейственные причины элегического их тона". Речь, конечно, уже идет не о свадебных, а о протяжных внеобрядовых семейных песнях, о которых Пушкин скажет потом в "Путешествии из Москвы в Петербург": "Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалоба красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене". К народной лирике, конечно же, относится и заключительный пункт пушкинского плана — "лестница чувств"...
Рискну сформулировать… своего рода закон лестницы чувств: "Национальное своеобразие русской народной лирики выражается в том, что в традиционной необрядовой песне одни чувства постепенно, как по лестнице, сводятся к другим, противоположным..." 
В.Д. Берестов "Лестница чувств", Избр., 2т., стр. 581-582

Что же песня литературного происхождения переняла у народной? Поэты,
стилизовавшие свои произведения в народном ключе, использовали традиционный песенный зачин — ряд отрицательных сравнений: "Не осенний мелкий дождичек" (А.Дельвиг), "То не ветер ветку клонит" (С.Стромилов).
Элегический тон перенять было, естественно, легче всего. Он — неотъемлемое качество русского мелоса и лиризма. Поэт " всасывает" его с первой колыбельной. 
Проблематичнее дело обстоит с "лестницей чувств". Пушкин, открыв этот закон развития народной песни, единственный, кажется, и смог извлечь из него уроки. Стих Пушкина чаще всего так и растет: от "разгулья удалого" до "сердечной тоски". От "Буря мглою небо кроет" до "Сердцу будет веселей". Оттого пушкинская поэзия кажется нам такой звучной, свободной и универсальной. Не только, разумеется, из-за "лестницы чувств", но — и не без нее.
У других поэтов песня развивается более привычно и монотонно, "набирая" какое-либо одно чувство — по драматургическому стереотипу: завязка-кульминация-развязка.

Если бегло пробежать взглядом оглавление любого представительного собрания русских песен и романсов, то первое, что бросается в глаза — устная, песенная поэзия начала-середины Х1Х века практически совпадает с письменной, печатной. До сих пор поются произведения Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Давыдова, Ф.Глинки, Козлова, Фета, Некрасова и т.д. Причем из Лермонтова или Дениса Давыдова поются самые их известные, выразительные стихи. Певец, в сущности, еще не был отделен в художественном сознании от поэта. Стихотворцы зачастую так обращались друг к другу — певец, бард. Пушкин прямо именовал себя певцом: "Лишь я, таинственный певец", "Небом избранный певец", "Певец любви, певец своей печали" и пр.
К концу Х1Х века картина разительно меняется — возникает, очевидно, отдельный цех поэтов-песенников. Поэзия "серебряного века" от Бальмонта до Пастернака почти не отражена в песнях и романсах — тексты сочинили другие, полузабытые авторы. Причин тому несколько.
Если "золотой" век русской культуры был ориентирован на традиционную общечеловеческую иерархию ценностей, совпадающую или хотя бы родственную народной, то "серебряный" был занят проблемами символизма, тонкой духовности, декаданса — что народу, мягко говоря, не близко.
И, кроме того, песня вышла на эстрадные подмостки, стала делом профессиональным. Для новой серьезной литературы она превратилась в "низкий", простонародный жанр.
Но есть два исключительных явления в искусстве серебряного века, принадлежащие и элитарной, и массовой культуре. Это Сергей Есенин и Александр Вертинский.

Почему же некоторые, немногие песни запоминаются, становятся народными, а иные, в своем большинстве, теряются бесследно? Ответа на этот вопрос, наверное, нет, да и быть не может. Можно разгадать творческую загадку, рассекретить ремесленный секрет. Ведь есть же элементарные правила, рецепты сочинения шлягера. Вроде того, что припев должен быть ритмически контрастен запеву, мелодия — прилипчива, а некоторые, "кодирующие" строки — повторяемы, навзчивы. Но все это, в сущности, — чепуха и ересь. Подлинный талант есть тайна, художественные средства поэт каждый раз применяет неповторимые, во всяком случае — в неповторимой комбинации.
Песню тоже можно назвать зеркалом души. Если слушатель угадывает в песне свои чувства, мысли; если, глядя в нелживое поэтическое зеркало, душа вспоминает свою возвышенность, милосердие и красоту — произведение, скорее всего, состоялось. Чудо произошло.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...

Кроме всего прочего, песня — еще и точное историческое свидетельство, причем произведения различных жанров как бы оттеняют друг друга. Возьмем, к примеру, советскую историю. Официальная советская песня — это взгляд на вещи с точки зрения победителя, строителя нового общества.

Мы — красная кавалерия...
.................
Мы — молодые хозяева земли....
................... 
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… и т.д.

А вот та же реальность на взгляд дворовой, лагерной, солдатской, т.е. "подпольной" песни. С точки зрения жертвы.

От качки стонали зека...
..................
Перебиты, поломаны крылья.....
................
Нас извлекут из-под обломков....
И, наконец, — та же история на взгляд авторской песни, с точки зрения выжившего человека, умудренной опытом личности.

А все-таки жаль — иногда над победами нашими
Встают пьедесталы, которые выше побед....
Б.Окуджава

Не черезчур ли много
Вас было, штрафников?!...
М.Анчаров

Мы живем в стране Постоялии -
Называемся — постояльцы....
А.Галич

Наверное, истинная картина нашего недавнего прошлого в сопряжении этих трех ракурсов — в стереоскопичности. Когда-нибудь забудутся и победы, и поражения, улягутся споры. А песня всегда напомнит — кто обиженный, кто обидчик.

Советская песня в своей подавляющей массе была орудием пропаганды, послушно следовала партийной линии. Все эти бесконечные марши, вальсы и польки народ не воспринимал как свой голос. Это был голос начальства — что и как должен чувствовать простой труженик. Если кино было важнейшим из искусств, то песня — самым массовым. Рупора висели на каждом фонаре.
Но не все так просто. Как минимум дважды советская песня совпала с народной, стала ей. Послышался живой, свободный от идеологических предписаний голос. Очнулся национальный дух русской песни. Это, конечно же, лирика времен Отечественной войны: "Землянка", "Темная ночь", "Враги сожгли родную хату", "Соловьи" и многие другие. Все пробудилось — и непоказное, спокойное мужество, и трепетная надежда, и сердечная грусть… Самый поразительный пример — то, что после многолетнего запрета все-таки разрешили в конце 40-х к исполнению "Враги сожгли родную хату". Уровень правды для советской песни — здесь беспрецендентен. Как русский справляется с горем? Так, и только так:

… Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой...

А второй раз — это песня 50-х, время "оттепели", когда государство ослабило хватку. Ночная Москва, мокрые скамейки бульваров, предчувствие счастья...

Мир подпольных песен — отраженное подсознание. То, чего боятся ночью, то, о чем стараются днем не думать. Но оно же — подполье — и притягивает. В безопасном, эстетически опосредованном виде — в песне, например. Там, за чертой зоны — иные законы, иная мораль, потусторонняя красота и нравственность.

Я сижу за решеткой,
Слезы взор мой туманят.
Пред людьми я виновен,
Перед Богом я чист...

Как это может быть? Совесть нечиста, а душа чиста, получается? То-то и оно, что в неволе, в подполье главная ценность не чистота совести, а свобода. СВОБОДА. Нет ее — как бы и греха нет.
В немалой степени это касалось и "большой" зоны. Речь об инфантильности, безответственности "гомо советикуса".

Когда скудеют, вянут академические жанры искусства — свежесть и новизна уходит в жанры так называемого второго ряда. Что и произошло в конце 50-х с песней. Доморощенная песенка, "фольклор интеллигенции" существовали, очевидно, всегда. Но вот к самодеятельной песне обратились Окуджава, Галич, Высоцкий — художники уникального дара — и она преобразилась, стала "авторской". Обычно поэты такого уровня не связывались с песней, оставались в литературном контексте.
Привычные жанровые рамки широко раздвинулись. Песни Галича, Высоцкого — по сути скоростные драмы, комедии, романы, фильмы. Булат Окуджава воскресил в романсе ощущение катарсиса. Масштаб философских обобщений, глубина сердечной проницательности, гибкость мышления и, наконец, качество поэтического языка — невероятная концентрация смысла и художественных средств для песни. Порой даже перебор.

Но вернемся к Х1Х веку. Лирическая песня была реалистична, имела правдивую жизненную подкладку. Не обязательно читать мемуары современников, чтобы уяснить, например, семейную драму поэта. Он сам проговорился стихами.

И теперь я все, товарищи, 
Сохну, вяну день от дня,
Оттого что красна девица
Изменила мне шутя!
Полно, брат молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, тоска пройдет...
                             А.Дельвиг

И более того — песня бывает реалистична в самом наибуквальном смысле. Валентин Берестов приводил такой пример:

Как за церковью, за немецкою,
Добрый молодец Богу молится.

— Как не дай, Боже, хорошу жену, -
Хорошу жену в честной пир зовут...

— в первой же строчке Пушкин указывает свой петербургский адрес: за реформатскою церковью, называвшейся в народе "немецкой", на Мойке. Что интересно, этот текст — мистификация. Пушкин отдал его Киреевскому как народный для собрания русских песен. Но адрес — зашифровал свой. 
Или другой пример.

Растворил я окно, — стало грустно невмочь,-
Опустился пред ним на колени...
                                 Константин Романов

Самуил Маршак заметил: "К.Р. был огромного роста. Только он, опустившись на колени перед тогдашним дачным окном, мог оттуда высунуть голову, чтобы "в лицо мне дохнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени". Другой бы достал лбом разве что до подоконника."

Рядом с классическим романсом, как пародийная его тень, следовал "жестокий". Едва ли не первый литературный его образец — "Черная шаль" Пушкина. (Надо учесть, что есть и подзаголовок — "молдавская песня". Т.е. — сознательня стилизация, игра в жестокий романс.) Собственно, "жестокость" — это сказочность. Небывалые герои в экстремальных обстоятельствах совершают сокрушительные поступки, испытывая при этом преувеличенные чувства. Так устроены знойные мелодрамы, индийское кино и так называемая "цыганщина". Не надеясь на разборчивость и чувствительность публики, "жестокий" жанр форсирует сюжет, интонацию и сантимент.

… Ты помнишь, изменщик коварный,
Как я доверялась тебе?!..

И тут же все погибли.

Конечно, в старом жестоком романсе есть свое неизъяснимое обаяние. Как в лубочных картинках, кукольных представлениях и в немом кино. Спасает цельность, чистота стиля, наивная искренность, детскость. Хотя, конечно, те оглушительные средства, которыми сочинитель намеревался исторгнуть у слушателя слезы восторга и ужаса, не могут не вызвать улыбку.

А если всерьез — в чем сохраняется гипнотическая притягательность старинного романса, лирической песни? В подлинности, заразительности сердечного переживания. Если поэт пишет:

Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило...

— ему веришь с первого слова — да, встретил… да, ожило… И незаметно уносишься в свое "время золотое" и чужой стих звучит в тебе как твоя же внутренняя речь. Таков в общих чертах механизм воздействия лирики — если веришь песне, то "я" поэта и певца ощущаешь как свое, собственное "я".
Х1Х век — век чувства. Грамотной части населения хватало на чувства досуга и тишины. Чувствам доверяли, следовали голосу сердца, переживали глубоко и сильно. Где нынче пунцовеющие до слез барышни? Кто теперь падает в обморок от волнения? Современный поэт в третьей строчке не верит тому, что сказал в первой. Чувство, разъятое психоанализом и рефлексией, не убеждает. Утрата богатства сердечной жизни, хрупкости душевных движений — "вишневого сада" — тоже плата за познание,
за прогресс, за избыток внешней информации и скорость перемещений.
Вот этому-то — сердечной точности и впечатлительности — и способна обучить поэзия, заново настроить "инструмент". Вслушавшись в песню, мы можем вернее сориентироваться — что же мы испытываем на самом деле? Мир чувств, интуиций не менее просторен, чем мир идей. У него тоже существует своя топография, культура и экология.

Где же сердцу высказаться, понять себя, как не в песне?